Света пока не понимает.
– Так ты же говорил про исследования…
– Да. Они проводят эксперименты: подсаживают здоровый ген взамен того, который вызывает преждевременное старение. Есть успешные опыты на крысах… и провальные – на собаке.
Света молчит.
– Я посмотрел раздел финансирования: сколько они просят и сколько им дают. Насколько я могу судить, есть маленькая вероятность, что в ближайшие 10–15 лет синдром Фоули из неизлечимой болезни превратится в излечимую. Правда, его излечение не отменит те процессы, которые уже произошли, а лишь остановит их – в лучшем случае. То есть ребёнок так и останется уродливым, с массой болезней, вызванных старением и, вероятно, недоразвитым мозгом.
– Федя не уродливый…
– И надо помнить: если текущие исследования даже приведут к открытию, то доступно такое лечение, скорее всего, будет лишь в считанных местах и за огромные деньги.
– Ты веришь в это?
– Во что? В то, что мы сможем его вылечить?
– Нет, во всё… это, – Света указывает подбородком на экран. – Что нельзя его вылечить сейчас.
– Наверняка. Я вижу критическую массу авторитетных источников, которые утверждают одно и то же.
Егор поворачивается на стуле – лицом к жене.
– Вылечить Федю нельзя, – Света берёт Егора за руку, но он продолжает. – Никакой сколько-нибудь реалистичной возможности. Он никогда не станет полноценным человеком, мужчиной, а будет только висеть у нас на шее…
«Грудой мяса», – это Егор говорит уже про себя.
– Зачем ты… Ты же сам всегда говорил, что надо бороться!
– Бороться – значит действовать вдумчиво.
– Бороться – значит бороться за жизнь нашего сына! – в уголках её красных глаз в очередной раз взбухают крупные слёзы. Егор удивляется, что это происходит только теперь.
– Представь, – говорит он. – Просто представь, что наш малыш умер бы при родах. Ты знаешь, что вероятность этого была велика. Что бы ты тогда делала?
– Умерла бы от горя.
– Не умерла бы. Да, тебе было бы очень тяжело, – Света вскидывает на него лицо, – Больно, да. Очень и очень плохо. Но ты бы пережила это. А что дальше? Только успокойся и постарайся ответить здраво.
Света чувствует ноющую боль в груди. Егор никогда не говорил так. Он не говорил, что всё будет хорошо, но ещё ни разу не заявлял, что точно не будет. Каким-то невероятным образом это внезапно заставляет её саму собраться. Она перестаёт чувствовать себя беспомощной.
– Думаю, я бы долго отходила. Не знаю, что дальше. И зачем.
– Мы бы попробовали снова.
– Что?..
– Мы родили бы нового ребенка, у которого, возможно, был бы хронический насморк, аллергия на кошек или еще что. Но не синдром Фоули.
– К чему сейчас эти разговоры?
– А вот к чему. Хочешь нового?
Света не понимает.
– Любимый… Ты очень хороший. Но ты же лучше меня знаешь, что у нас нет денег. На Федю-то с трудом хватает.
Егор кивает.
– Именно. Поэтому и не живёт наш здоровый и счастливый ребенок. Его жизнь украл инвалид, который никогда не выжил бы в естественной среде. И не смог бы передать свои гены потомству – впрочем, он и так их не передаст.
Егор, всегда такой родной и тёплый, становится вдруг чужим и колючим. От него несёт холодом больничной палаты. Света ощущает невольный порыв – передвинуть стул, чтобы заслонить собой дверь в спальню, где спит Федя. Защитить его… от собственного отца? Абсурд.
– Какая теперь разница? – говорит она. – Ты прекрасно знаешь, что мы не виноваты. Мы не выбирали Феде такую судьбу.
– Мы выбираем сейчас.
Думать и действовать рассудительно – так он её учил.
– Что ты предлагаешь? – тихо спрашивает Света.
– Я считаю, что поддерживать жизнь в… нынешнем ребёнке – пустая трата ресурсов, которые нужно направить на благое дело. А именно – на содержание и воспитание нового. Сейчас нам достаточно перестать вливать деньги в медицину – и наш нынешний ребёнок, – похоже, Егор избегает произносить имя сына, – долго не протянет. Его смерть никого не удивит, да и преступления мы не совершим.
Света смотрит мужу в глаза. Тот сидит спокойно, сложив руки на груди. Показывает: да, я опасен, но моя сила в узде – до поры до времени… «Что?» – Света внезапно осознаёт свои мысли, и те поражают её. В своём ли она уме, в конце-то концов? А Егор? Всерьёз ли говорит об убийстве собственного сына?
– Ты же знаешь, что есть шанс его вылечить, – говорит она.
– Шансы нужно оценивать здраво. Я действовал на пределе возможностей, чтобы помочь ребёнку. Работал, изучал все источники информации. Нам требуется, чтобы в ближайшие лет двадцать – а скорее всего раньше – нашли способ лечить синдром Фоули. Да ещё и так, чтобы вернуть развалину, которой к тому времени станет наш ребёнок, – к нормальной жизни. Как думаешь, какова вероятность этого?
– Я не знаю!!! – кричит Света. Федя в комнате начинает плакать. Света пытается встать, но Егор останавливает её.
– Подожди. Надо закончить. Так вот, вероятность этого мала. Навскидку, может, процентов пять. Умножь их на шанс, что новейшее, только разработанное лекарство получит наш ребёнок. Вот и получится итог – процента два в самом лучшем случае.
– Федя – наш мальчик! Конечно, они найдут лекарство!
– По моим прикидкам, будет иначе с вероятностью 98%. И все эти годы мы будем зашиваться на работе – в основном я, конечно – и надеяться на чудо. Альтернатива – воспитать нового здорового ребёнка. Достойного человека.
– Мы родители Феди. Именно он у нас родился, а не кто-то другой. И мы должны заботиться о нём и любить его таким, какой он есть.
– Должны? Кому конкретно, ему? – Егор указывает на дверь комнаты. – Не уверен, что он выбрал бы себе такую жизнь вместо смерти. Сейчас же он вообще ничего не может выбрать – он младенец. Если же говорить о долге, то как насчёт обязательства перед человечеством – оставить здоровое потомство? Скажешь, чушь? Может, и так! Но тогда и обязательство любой ценой удерживать от смерти того, кто жить не должен, – тоже чушь. Я хочу здорового ребенка, – заканчивает Егор неожиданно страстно.
– Я никогда не брошу Федю.
Егор барабанит пальцами по столу, но тут же останавливается, будто одёргивая себя. Когда он заговаривает, голос уже звучит бесцветно, едва ли не механически.